Во время картины я плакал раз пять. Для меня это редкость, меня трудно удивить. Вот эта броня, которую город, страна, ситуация в мире надевает на нас, она становится абсолютно прозрачной. И ты получаешь эмоции, потому что узнаешь в этом себя, узнаешь, как ты где-то был прав, где-то не прав.
Эта картина имеет чёткую национальность — российскую, русскую. Но она не имеет чёткой веры, вероисповедания. Это история и про христианина, и про мусульманина, и про буддиста. История про путь человека к Богу и нахождение себя. Она абсолютно не требует языка. Тут даже можно говорить о каком-то новом языке, о киноязыке, новом жанре, который родился случайно, абсолютно спонтанно. Это какой-то наш национальный генетический код, который не требует ничего. Это абсолютно святая вода. Вот знаете, как есть в сказке живая вода и мёртвая. Так вот, мёртвая вода — это всё, что с попкорном, про Бэтмена, прошу прощения. А вот это — настоящее, живое, сегодняшнее. Мне кажется, за этим будущее. По крайней мере, у нас в стране точно
И стар и мал поймёт. Я не знаю, кем надо быть и какое надо иметь каменное сердце, чтобы оно не заплакало при виде такого. И, конечно, фантастическая работа Эдуарда Боякова, фантастическая, фантастическая работа актёров — без всякой, я бы сказала, сусальности, без причмокивания православным святыням, без педалирования каких-то моментов, которые должны разжалобить, условно, сильно верующую бабушку. Сусальности нет, а есть дух. Дух, который воспаряет после этого фильма. Есть укол в сердце, когда мы действительно понимаем, что у нас нет дороги назад, мы должны идти вперёд, созидая новую страну